====>Ввод в игру

Мертвенная бледность в жестокой реальности зеркального отражения. Никаких полутонов, завуалированных намеков и скрытых за занавесом пафосной вычурности слов, тайн. Только обнаженная, отвратительная в своей правдивой неприглядности, истина в последней инстанции. Призрак, едва уловимая тень, тающая под хлесткими порывами смрадного ветра, словно грязный, желто-коричневый снег, превращающийся в тошнотворную жижу под ногами серой массы прохожих… Спешат, каждый по своим делам, словно слепые трутни, которые мечутся в поисках своей Королевы, ломая тонкие, хрупкие крылья о стенки родного улья. И стылая безнадежность из продавленных, темных глазниц, взирающих дыханием бездны на этот убогий и жалкий мир… Что они могут знать о том, что такое свобода, даже если она зависима? Что скрывается там, за этими дверями, запечатанными вычурной ковкой нерешительности, порочной трусости и собственного слабоволия? Что ждет дерзнувшего шагнуть за грань, распахивая белоснежные, в алых разводах, крылья? И парить, сверкая в лучах умирающего солнца рубиновой россыпью… И смеяться вслед этому несовершенному, отвратительно скучному и закостенелому в своей серости миру. Срывая его с себя, словно засохшую коркой на ране кровь, слизь и гной…
Мечтать.. Не так, как все, кто отвык мыслить чем-либо кроме шаблонов, серых мыслей о насущном, забив свою фантазию кованым сапогом реальности до кровавых, булькающих хрипов в горле. Мечтать, отдавшись на волю ударной дозы ЛСД, словно подарив свою девственность первому мужчине… Погружаясь в омут хоровода из образов-звуков-запахов-эмоций. Глотая этот яркий, словно ожившая вдруг радуга, коктейль, и пьянея с каждым новым глотком все больше. Два шага от безудержного хохота, по грани нервных клеток, и электрическим током по венам. До соленых дорожек по щекам, грязными разводами туши… И картинки, словно мазки кисти сошедшего с ума художника. Буйство цветов, выносящее мозги с первого взгляда на хаотично разбросанные осколки одного паззла. И водя кончиком пальца по подсыхающей краске корчащегося в экстатическим муках несуществующего, невообразимого, почти на грани допустимого, сознания. Вдыхая обдирающий горло тупыми ржавыми когтями запах растворителя. И улыбка безумного Шляпника, ослепляющая болезненно воспаленные глазницы, в ответ из зеркала…
Тонкие запястья, в браслетах ровных белых шрамов. Потому, что растекающиеся алыми розами по прозрачной водной поверхности капли крови завораживали взгляд, вызывая на лице по-детски счастливую улыбку. И опиумная бесчувственность, когда ничто не имеет значения большего, чем это дикое в своей красоте зрелище того, как по капле утекает жизнь. Разводами, смешиваясь, теряя постепенно яркость красок, словно уходящий в могилу ночного сна закат. Когда пылающий раскаленный шар солнца опускается за горизонт, словно в объятия умелого любовника…
Белое шелковое платье, обнимающее тонкую, кажущуюся совсем хрупкой, фигурку. И распущенные светлые волосы, скрывающие заострившиеся черты лица и лихорадочный блеск расплавленного серебра взгляда. Мраморная кожа, с голубыми прожилками вен под ней, и длинные рукава, в которых так легко спрятать то, что не предназначено для чужих глаз… Вчера, сегодня, и завтра… И ровно столько тягуче длинных, словно сладкая патока, дней, в течении которых Иш-Таб будет ждать ее, все что она может дать, предназначено лишь для Нее. И сердце лихорадочно колотится о ребра, словно рвется с той стороны грудной клетки, стремясь увидеть этот чертов мир, прогнивший до самого дна. И пройти все круги ада, столь искусно описанного великим Данте, чтобы упасть перед входом в Рай, и обдирать пальцы в кровь о ковку того, что эти овцы, именуемые человечеством, считают благом и светом. Они ничего не знают о том, каков он – настоящий мир… Та Вселенная, в которой теперь вращается ее планета. И которую показала ей Богиня…
Легкие… Такие легкие шаги. И Офелия умерла бы еще раз, увидев плавность этих движений. Хотя внутри все пылает от непонятного предвкушения, то замирая, словно ледяное дыхание последнего мига, то срываясь в бешеный галоп, когда адреналин зашкаливает… Взгляд блуждает в опиумном тумане, выискивая те самые, запавшие в память черты. А когда находит… Все так же плавно, игнорируя жадные руки, стремящиеся дотянуться и осквернить. И тихо скользнуть на землю, рассматривая сквозь пряди волос. И улыбаясь, немного несмело, в ожидании того, что только Она может подарить…
Крохотное, едва-едва тлеющее на самом дне подсвечника, в лужице из давно растаявшего парафина, пламя свечи. И кажется, что едва уловимого, слабого ветерка хватит, чтобы навеки погасить этот ничтожный признак даже не жизни, а так – всего лишь существования. Ежедневного, абсолютно не имеющего смысла… Одно движение остро отточенных лезвий, и тонкая ниточка опадает двумя неравными кусочками. Словно в греческой мифологии, когда мойры решают, что пришло время. Алым кантом по черному шелку, и ни одного светлого проблеска. Да и откуда им взяться в этой непроглядной тьме адского выродка? Если душа изначально заложена в бессрочный кредит его Величеству Люциферу? Да и была ли она вообще? С самого начала, когда в пьяном угаре, по чудовищной ошибке… А потом просто выбросили, как котенка. Но выжила, упрямо цепляясь за холод неприятия и отрицания. Как выживала всегда… А Она подарила немного тепла, согревая озябший внутренний мир…
Вдох-выдох, и мы опять теряем любимых. Теряем себя, безнадежно застревая в паутине обыденности, словно незадачливые мухи, ожидающие, пока сигнал о том, что пришло время обеда, дойдет до хозяина этой липкой гадости. Обжигаем обгоревшие дочерна легкие ядовитыми парами сладкого опиумного дыма. Кашляем, выплевывая наружу нашу загнивающую сущность, но все равно продолжаем затяжку за затяжкой сокращать и без того короткие жизни. Цепкими паучьими лапками по обнаженной коже реальности. Неспокойной рябью по тихим водам глубокого омута Вселенной. И отзываясь вибрирующим эхом в костях черепной коробки, до тонкой дрожи вдоль выпирающих позвонков... И кажется, что надави и переломится, осыпаясь сотнями осколков, словно полупрозрачный китайский фарфор под безжалостно обрушившимся на хрупкую вазу кулаком. А потом, непосредственно и с наивной улыбкой сумасшедшего доктора Франкенштейна на губах, сидеть в груде того, что еще осталось от тебя, и склеивать, как картинку-панно. И пусть то, что получится в итоге, не вызовет у стороннего наблюдателя ничего, кроме рвотных позывов, плевать. Потому, что это почти как собственный ребенок… И все это она делает ради воскрешения своей матери. Она словно в поисках уснувшей на века принцессы, сказочно прекрасной в очаровании своего сна, что смерти подобен. И серебряные локоны живым покрывалом в прозрачном хрустале последнего пристанища заблудшей души. Фарфоровая бледность черт, что так долго не помнит уже нежной пастели румянца в тягостном ожидании того самого, чья смелость окажется способной разбить цепи Морфея. Освободить пленницу из долины сновидений, обрекая вечную юность в безмолвии на постыдное увядание год за годом...
Так глупо, но ведь ради любви, воспетой разочарованными в ней, разбитыми сердцами. Как могут они восхвалять ту, что искорежила, унизила и растоптала? Как смеют обманывать наивных, еще не решившихся на ампутацию бесполезного придатка веры и надежды на лучшее? И плюнуть бы им в лицо, доказав себе и этому гнилому яблоку мира - рукописи горят. Изодранные в клочья, весело потрескивают в ненасытной пасти камина, почти мгновенно превращаясь в пепел. И даже памяти не останется после...
Сталактиты врезаются в бархат кожи, одаривая каждый шаг глубокими увечьями. Испуганная девушка мертвой куклой стояла на коленях у подобия жертвенного алтаря, боясь даже чуточку шевельнуться. Да и не могла бы... Полукровка осторожно опустилась на ноги перед ней, проведя рукой по лицу девчушки. Она так долго искала... идеальную жертву для Иш-Таб... "Она оценит... оценит... Люди не поймут меня, так глупы, они так глупы... Но... Они еще познают мою власть. Они все, ВСЕ будут принадлежать мне! Я буду много больше Чарльза Мэнсона, ты слышишь?!"
-Поднимись с колен, я оплачу собственное безрассудство, -навязчивые руки лезут снова к девушке, и она содрогается от ужаса - клинки в бледных ладонях смутно трепещут в воздухе и прячутся в полутьме; Ее бесконечное самодовольство оттенено отчетливым свежим шрамом на скуле, а улыбка неумела и фальшива; "Поднимись с колен. Я устала от могил и погостов - Боже, как я чертовски устала... - влей мое свинцовое бессилие в свои сияющие детские глаза. Забери себя в мои руки, - прочь, прочь отсюда, - Моя девочка желает verbotenen Frucht... я проведу тебя на свой променад, роскошно и помпезно прикончив в конце романтической картины - прямо перед началом титров. Обещаю: ты проснешься знаменитой... Если проснешься в принципе,-ворковала Лола своей жертве, выбирая орудия для нее. Нуэль знала толк в приятных подробностях. Выбор пал на тупой ножик, извращенно сверкнувший во мгле пещеры, как улыбка полукровки.
Это всегда было так весело- играть с людьми, перебирать разомкнутую кожу, оскалившиеся кости...
Идеальная жертва для Иш-Таб. Ее кожа свита из лучшего сатина Шварцвальда, а пальцы так тонки, что кажется, будто они сделаны из слоновой кости; ее священный лик похож на царственную луну посреди оскалившегося холщового неба, ее ступни так нежны, что каждый шаг возносит ее на небеса, по капле сцеживая боль, которую приносит накалившийся воздух вокруг. Ее скулы как будто вырезаны из цельного куска бледно-розового гранита; ее обнаженные губы, алые от беспокойства и частых поцелуев, скроены из лепестков роз, выкраденных из Эдема; ее фигура тонка, как стройная греческая статуя, молочно-белая от безгрешности и рисовой пудры, покрывшей плавные контуры; ее лицо так печально, как будто она вдова. Она точно вдова... Лола покупала чужое бессилие за россыпи разнообразных бесцветных фантасмагорий, заталкивала их в глотки собственными пальцами; она целовала их рты до крови и асфиксии; в узком бледном круге прожекторного света вылизывала тонкие тела, доводя зрителей до исступленных аплодисментов и оргазмов; ее руки давно заточены под скальпель, а на шее зреет приоткрытый довольный рот, аляповато зашитый шелковой нитью.
-Пожалуйста, не убивайте меня. Я сделаю все, что угодно, только не убивайте меня!-запричитала девчушка, отчаянно мигая влажными огромными глазенками. " Не люблю, когда они говорят слишком много. Не люблю, когда вы говорите слишком много, вы слышите, суки? Я не люблю!"
-Перестань... Я знаю, что ты уже любишь меня. Только сама об этом не подозреваешь. Гордись, какую жертву ты приносишь! Ты- дар великой Иш-Таб, так гордись этим!
Слезы на щеках девочки жидкими бриллиантами скатываются по личику, и Лола строит недовольную гримасу.
-Не грусти, милая. Мы еще увидимся, правда! Я вызову твою душу, и мы славно поговорим,-Лола дружелюбно подмигнула уже изрядной запуганной девушке, дотягиваясь рукой до орудия...
Серебро ножа последний раз угрожающе сверкнуло и вонзилось в еще живую плоть. Шипованные браслеты- орудие Средневековья-, стальными кандалами серебряных колец, сжимаются на тонком запястье. И если на мгновение прикрыть глаза, то можно услышать, как под кожей тихонько потрескивают хрупкие кости, словно сосновые поленья, источающие тягучий, терпкий аромат, умирая в жгучих объятиях чистого пламени. Следы Лолы на ее теле – это почти экстатическое удовольствие, словно впаянная в саму суть улыбка Джоконды.
И снова то же самое, все та же процедура жертвоприношения, твоя жертва проходит семь кругов Ада. Семь кругов ада издевательскими кольцами на тонких запястьях. Перезвоном колокольчиков, словно десятки браслетов, в такт плавным танцевальным изгибам экзотической танцовщицы. Круг первый белым шрамом, задев лишь краем платья. Игнорируя отчаянные крики, током по нервам где-то там, в глубине сознания. Не зацикливаясь, не думая, ей не туда. Дальше, в темноту ночи за окном автомобиля, несущегося на полной скорости по пустынному полуночному шоссе… Круг второй, цепкими кривыми пальцами обледеневших, покореженных ветвей. Обжигая слезами, застывающими стылым снегом на впалых щеках. Задержаться немного здесь, зажимая дрожащими ладонями уши, но не в силах закрыть глаза. Чтобы не слышать этих сладострастных стонов, не видеть похотливо протянутых к одинокой душе жадных рук, не чувствовать жирной пленкой покрывающих всю ее взглядов. Когда хочется оттирать это мерзкое ощущение вместе с кожей, до кровавой пены и хрипов в горле. Но только бы не ощущать, словно зависнув где-то в анабиозе, в блаженной невесомости бесконечного космоса…
Круг третий, и отвратительное чавканье плоти, кровь, кровь, кровь... Круг четвертый, пропахший истиной о том, что скупой платит дважды. И висящая в воздухе сырость, мелкой россыпью слез оседающая на теле. Люди так жалки в своем стремлении ужать как можно больше, или же промотать последнее до копейки. И в наказание, по кругу снова и снова. Словно на испорченной киноленте, сгорая в пламени забытья, и только отдельные кадры хлопьями пепла, обломками воспоминаний о былом величии…
Круг пятый, и спертый воздух оседает в легких, заставляя тянуть трясущиеся руки к горлу. Словно в попытках разодрать его, избавиться от этой вони, заставляющей слезиться глаза, вытекая раздавленными глазными яблоками. Дать доступ хоть крохотному глотку кислорода, утопая по грудь в мутной жиже, наполненной разлагающимся зловонием не способных сдвинуться хотя бы на йоту, за пределы лужи собственных испражнений… Все дальше, все сильнее колотится сердце, и обхватить руками худые плечи, укрытые лишь плащом светлых волос. Не думать, зачем Иш-Таб привела ее сюда, и каков смысл этого путешествия длиною в дозу. Просто послушно идти вперед, не сомневаясь в том, что так нужно… Довериться? Немного сложнее, чем просто поверить. Но ведь это именно Она. Разве не будет благом все, чем бы Она не решила ее одарить?
Круг шестой и вливающаяся в уши тягучей карамельной патокой ложь. Сладкая, липкая, которой хочется верить просто потому, что так невыносимо правдиво. И вся ее жизнь – одна сплошная ложь, театральные подмостки захудалого провинциального театра, и пьеса имени одной актрисы весьма посредственного таланта… Богохульные выкрики, не задевающие ничего в усеянной гнойными язвами и кусками отмирающей плоти, душе. К чему, если Бога нет? Нет ничего, никого, только собственные слабые руки, с натугой цепляющиеся за острые края бессмысленного существования…Только Иш-Таб и ее сила. Круг седьмой, и насильники всех мастей и расцветок… Такое приторное, отдающее чем-то кисловатым, перекатывающимся на кончике языка. И словно Гензель и Гретель – крошки плоти, оставляя по дороге к самому центру, кусочки себя.
Круг восьмой и обман, сизым туманом висящий в воздухе… Вся ее жизнь – один сплошной обман изо дня в день, мгновение за мгновением. И только мать была с ней искренен. Только ее правда, во всей своей порочной неприглядности, была единственно верной. Истиной последней инстанции… Именно поэтому она согласилась, когда Богиня позвала. Согласилась пойти за ней, куда бы не привел путь… Туда, где ждет разверстая пасть (или же пасти) самого Великого. Отца соблазна, совратителя и искусителя… Туда, где в ледяных водах последнего, девятого, круга почивает Люцифер. Скованный холодными ледяными объятьями, он влечет подобно пению мифических сирен. И она готова отдаться Богине, забыть свое имя, свое существование, подарить все, что еще осталось… Только бы воскресить мать и овладеть силой древних богов.
И не будет этого ничтожного, унизительного скулежа перед закрытой на засов дверью, ведущей из Чистилища к лестнице наверх. Ей не нужен Рай, ей нужна власть… Вот так банально и отвратительно просто. Корысть, личное удовлетворение, и ничего больше. Да, она опостылела сама себе, но уже давно не может иначе. Падшая…
Лола довольно оглядела свою работу, вытирая кровавые руки о подол платья. Какое сладкое безобразие.... В последнее время она часто ловит себя на том, что становится отчаянно-грустно, когда думает о красоте умерших людей. До того как состариться и стать среднестатистическим французским экзистенциалистом, Жан Жене был вполне симпатичным парнишкой. До того как располнеть и обрести несвойственный подобным людям усталый вид задолбанного жизнью миссионера, Герард Реве был удивительно хорош. Что сейчас с ними? Розы на могилах и записки, вшитые в тюремные костюмы; безумные воспоминания, мемуары, биографии соотечественников - и больше никакого юношеского задора, никакого сумасшедшего пыла; один лишь Эрве Гибер остался вечно молодым. Но и это нельзя назвать приятным событием.
Когда-то даже довело до слез. Ненадолго. С возрастом Нуэль стала сентиментальной и впечатлительной. Возможно, ее ждет та же судьба. Но всяко уж лучше быть Берроузом, чем Сартром. Или хотя бы Витткоп.
Она видела слишком многих жертв на своем алтаре и привыкла ко всякому; вряд ли что-то сможет ее удивить. По крайней мере, в этом плане больше нее о всей этой омерзительной АНТИэстетике знает только опытный танатолог - и то вряд ли, если он не занимается ежедневным сношением трупов; каждый раз. отдавая(сь) подобному, понемногу Лола сама заражается мертвенной гнилью, потом долго отплевывается на порогах местных brothels&cemeteries. Но она уверена на все сто процентов: когда она умрет, она сделает это, разумеется, помпезно и с подобающим размахом, - для нее не найдется места на кладбище. Нуэль умерла. Да здравствует Нуэль!
Просто потому что все эти пустые проплешины уже давно заполнены протухшими заживо.
"Довольны ли Вы, моя Богиня? Я хочу служить Вам, навечно... Чувствовать, как разум покидает меня, как Отоми... Я готова... Ради силы... Ради..." матери...
Внезапный звук СМС врывается в утопическую дрему девушки, и она лихорадочно вздрагивает. Никто не должен узнать об этой пещере... Или им... смерть? Смерть. Смерть!!!!
"Алексия Фланнери." Лола облегченно вздохнула, блаженно втягивая аромат тлена, сочившийся от свежего трупа. "В храм..."
Лола напоследок перед выходом из пещеры одарила себя счастливой улыбкой в экране мобильного, пустив задорную искру пробежать в глазах изголодавшимся путником. Если бы она встретила себя в одном из темных переулков этого чертова гнилого города на полуострове, вряд ли смогла бы противостоять собственному напору и уродливому обаянию, - с другой стороны, есть и те, что, как ни странно, крестятся при виде нее, вставшую на Маккуиновские каблуки и вполне уверенно с обычным мерзостным презрением ко всему, что еще сохранило возможность двигаться и издавать мало-мальски разборчивые звуки, продвигающуюся по местам собственных дел, которые Лола, вероятно, по представлению многоуважаемых граждан, вершит с вуалью на лице над котлом с обжигающим малоприятным варевом... Ну... Как у Шекспира... Double, double toil and trouble... Fire burn and cauldron bubble. И они, отчасти, правы. Вся очаровательная колдовская эстетика в одной невысокой статичной флегматичной полукровке немецкого происхождения. Кому не скажешь - каждый будет шокирован в лучших чувствах.

=====>Храм богини Иш-Таб